Камбрийская сноровка - Страница 35

Несколько юридических «подарков», оставленных в столице, поддержка Рима и Карфагена оказались достаточны, чтобы Пирра не смогли лишить сана. Теперь в Константинополе всего лишь местоблюститель, а патриарх Константинопольский стоит, повесив голову, на третьем этаже Жилой башни Кер–Сиди. Те, кого он бросил — кто жив — стоят перед ним. На деле — одна. Он считает, что две. Действительно рад, что может просить прощения у девочек, перед которыми кругом виноват…

Немайн подводит итог.

— Измены не было. Было малодушие… Дружинника следовало бы казнить. Формулировка: «за трусость перед лицом неприятеля».

— Так его! — кричит Анастасия.

Пирр понурился. Наверное, ждал, что ему все простят и на груди возрыдают? Нетушки.

— Ополченца ждал бы позор, барды беглеца бы на всю страну ославили… Вряд ли одного, в толпе. С этим живут.

Помолчала. Вздохнула — нарочно, для Анастасии.

— Только святейший Пирр — не дружинник и не ополченец, а малодушие, увы, и на апостолов накатывает. Петр от Спасителя три раза отрекся, чтобы шкуру спасти… А потом в Риме на крест взошел, и нынешние римские папы несут имя его наместников с гордостью. Переменился, выходит. А некто Пирр — переменился?

— Не верю!

Это Анастасия.

— Переменился. Приехал сюда из Африки… Наверное, это было… Как мне — из болот наружу выйти. Страшно!

Это Луковка.

Беглый патриарх поднял голову, смотрит на нее — с надеждой, но Нион молчит. Может сказать что–то еще? Не на людях?

Немайн стало интересно — и чуточку стыдно. Мгновение назад судьба человека была предрешена лишь оттого, что он из–за больных глаз и совести признал в ней базилиссу Августину. Теперь совесть заворочалась и в сердце сиды.

— Хорошо.

Сказала, словно чужим голосом. Хрип, не то карканье, не то рычание. Откашлялась — не помогло. Продолжила:

— Если ты переменился — не испугаешься, когда я расскажу людям, что место батюшки Адриана, что при Кер–Ниде поднял в атаку резервы — трус занял. Встретишь их, объяснишь, что к чему. А?

Пирр молчит. Что ему говорить? Но этого мало.

— Или — топай в порт. Африка, Рим… православный мир все еще велик, и есть множество мест, в которых тебе не придется смотреть в глаза тем, кого ты бросил. Времени тебе — до завтра, до исхода первой стражи. Республика не может опираться на гнилую подпорку!

— Я… — сказал Пирр. Заскорузлым, старческим жестом приподнял руку, дал ей упасть. Повернулся, поплелся к лифту — дряхлый, жалкий, ноги подгибаются.

— Играет, — отрезала Немайн. — Уплывет в Африку — таким и останется.

Немайн подразумевала — в ее памяти, в истории Республики. Камбрийцы, разумеется, услышали сглаз. Стали расходиться — один из рыцарей отчетливо пробормотал:

— Так жить… Я бы прилип к полу собора!

— Ты и так от врагов не бегаешь, сэр Берен, — пропел в ответ голос Луковки, — и просто не понимаешь трусов.

— Не понимаю, — согласился рыцарь, — и, даст Бог, никогда не пойму!

Излет дня. Рядом, в постели, громко дышит Анастасия, но под этот аккомпанемент работается даже лучше. Немайн трет лоб. Несколько процентов от текущих расходов удалось сэкономить на соборе, но где взять все эти деньги?! Наверное, впервые за столетия победитель, вернувшийся после победоносной кампании, не хвастает добычей. Новомодное гусиное перо скребет по трижды выскобленному пергаменту — хранительница правды республики Глентуи не настолько бедна, чтобы перейти на навощенную дощечку и острую палочку. Вдруг заметки случайно затрутся? Что до скобления, есть специальное устройство: вкладываешь туда кожаный листок, нажимаешь педаль — жесткая влажная щетка принимается за дело. Стоит в углу кабинета: не всякую ненужную грамотку сида Немайн может отдать на переработку чужому человеку. В задыхающейся от недостатка писчих принадлежностей республике скобление рукописей стало ремеслом, и весьма почетным. Члены новенькой, месяц от роду, гильдии скоблильщиков — люди честные, приносят присягу перед Богом, родным кланом и отечеством, что ни словечка не разгласят из полученных в обработку чужих писем, и читать никому не дадут, и сотрут все до буковки! Но чужое золото и родную халатность никто не отменял. Так что некоторые грамотки в скоблилку хранительница закладывает сама, и сама на педали нажимает. Развешивают влажную кожу сушиться другие.

Чернила пятнают вытертую кожу, цифры складываются в числа, столбцы чисел — в неутешительную истину, которую рыжая и ушастая, что сидит за столом, прекрасно знает.

Война любит победу и не любит продолжительности.

Сунь Цзы прав. Как всегда, когда касается войны цивилизованной. Варвар, народ–разбойник, наемник… Эти ухитряются жить войной! Для них все навыворот: «Да дай нам Бог сто лет войны, и ни единой бойни за сто лет!» Разумеется, если бьют не их. Сами они резать побежденных мастера! Только война, что кормит сама себя, рушится, столкнувшись с организованной армией, подпитанной из внешнего ресурса. Из экономики цивилизованного народа! В том случае, если народ не экономит, и не бросает на отражение беспощадного врага три процента бюджета и полпроцента населения. Так пал перед варварами Рим. Так пала перед саксами Британия — кроме маленького кусочка, Камбрии. Этой зимой саксы попытались вторгнуться и сюда — но их встретил весь народ. В строй встали даже женщины. Кто не встал — работал на армию.

Результат — бойня! Только били варваров. Была слава, была гордость… Денег не было, но люди брали расписки хранительницы. Волосы цвета крови да треугольные, как у зверя, уши оказались лучшей гарантией. Сиды хитрые, это все знают. А не оплатить расписки бывшей богине нельзя! Хранительница — лицо священное, вроде епископа, неоплаченных долгов иметь права не имеет. Не расплатится — власть потеряет…