Камбрийская сноровка - Страница 111

111

— Мам, ты что, Майни выгнала? Совсем?

— Так ей и надо!

— Ой, она же и Эйру заберет… Как ученицу!

— А кто нам страшные истории рассказывать будет?

Три дочери хотя бы спрашивают, хотя и для них ответов нет. Эйлет стоит чуть в стороне, слушает — молча. Словно старше. Не возрастом, а опытом и страданиями. Вровень с матерью, и от этого — никуда не деться. Скоро и Эйра будет такая же. Если сида ушла насовсем, править республикой и городом на холме — ей. Хозяйство больше заезжего дома, беспокойней королевства. Девочка достаточно учена и сурова, чтобы не выпустить Кер–Сиди из сильных рук.

Остальные, даром, что замужние и скоро сами матерями будут — обступили, заглядывают в глаза. Мать для них снова — власть и мудрость. Только Глэдис себя сильной и умной не чувствует. Скорее — наоборот. Хорошо, от внезапного известия ноги к полу не приросли. Хватило сил поднять руку, сказать:

— Тише, дочки. Говорите по одной. У меня–то уши не ворочаются! И — заходите.

Пока выговариваются, можно сесть на кровать, обвести комнату взглядом. Не только девочки. Еще и зятья, и жених Эйлет, которая, наконец, решила заговорить. Спокойно, аж мороз по коже. Не вопросы — то ли размышление, то ли уже решенное.

— Я, пожалуй, уговорю мужа вернуться в Африку. Не хочу, чтобы наших детей саксы вырезали!

Магистр оффиций улыбается.

— Там хорошо, где нас нет… Тут саксы, там арабы. А еще в жарком климате женщины быстрей стареют.

Вот она, римская сноровка в обращении со словами. Что дочери какие–то неверные? Не эхо даже — отголосок эха. Эйлет живых саксов не испугалась. Зато морщины страшны и героине… Что такое ранняя дряхлость, девочка знает. Видала и сборщиц ракушек, и тех, что таскают на заболоченные поля навоз, пока их мужья и братья подсыпают песок. За иными могла следить — скажем, на рынке, где тяжелая корзина, которую приходится таскать на голове, превращает девочку в старуху за время, за которое богатая горожанка не успевает толком расцвести.

Подействовало. Дочь поменяла планы. Немного.

— Можно в Мерсию переехать. Там камбрийцев принимают…

Сговоренный жених только пожимает плечами.

— Да, мне стоит поговорить с королем Пендой…

Раньше, когда Эмилий изображал торговца, слова выбирал другие — прямей, резче. Теперь — не так. Кажется, сказал одно, на самом деле — другое. Ведь не согласился с невестой, только сделал вид. На самом деле показал, что у него есть дело к Мерсийцу, и что вовсе не против покинуть место семейной свары. Глэдис сообразила: это хорошо. Отложит главный разговор.

— Так ступай теперь же. Дело есть дело. Кстати, работа есть у всех.

— Так нас ведь тоже будут спрашивать! И еще как!

Хороший вопрос — на него ответить можно.

— Всякого, кто будет задавать вопросы, самого спрашивайте. Помнит ли, что у моей дочери большие глаза и острые уши? Помнит ли, что у нее на пальце — рубин, на лбу — белая повязка, а в руках — ивовый посох? Ответ может оказаться или не по уму, или не по чину.

— Есть и хорошие люди, — заметил Кейр, — уважаемые… Не обиделись бы.

На его слова кивнула не жена — маленькая Сиан.

— Кто обидится — тот или недостаточно хорош, или не заслуживает уважения, — сказала Глэдис. — Считает себя умней сиды и выше… как это называется, совет при императорах?

Она повернулась к Эмилию.

— Консистория, — сообщил римлянин. — В нее совершенно точно вхожу я, патриарх, вторая императрица, наследница, начальник дружины. Все. Другие должности пока не заняты. И раз святая и вечная не созывала нас…

Развел руками.

Мол, если мы не знаем, то остальным тем более знать не положено. Только… Не созывала — не значит, что не говорила. Можно попробовать надавить. Но римлянин не сида, врать умеет. Это раз. Разговор может закончиться демонстрацией того, что место матери святой и вечной отныне ниже, чем у магистра оффиций. Это два. Значит…

— Вот и все. Вечером, как закроемся — договорим. Сейчас у всех есть дело!

У Эмилия — к королю Пенде.

Нельзя заставлять важнейшего союзника беспокоиться… слишком долго. Своевременность — основа дипломатии! Еще хорошо, что одни из ворот заезжего дома смотрят в сторону города. Не нужно петлять по улочкам предместья. Короткая прямая дорога… и на той — люди. Там зло косятся на «Голову» и вслух говорят, что с уходом сиды Британия пала. Случаются и прибавления: мол, если бы рыжая выбрала нашу семью, все вышло бы иначе… Как будто святая и вечная выбирала! Когда защитница христиан спасла город, но свалилась изломанной куклой — кто возмутился, что сида брошена в застенок? Тогда Немайн была лишь нечистью холмовой — для всех, кроме Дэффида ап Ллиувеллина и его семьи.

Зато теперь всклокоченный бард поет песню о третьем великом предательстве. Первое совершил Вортигерн, что призвал саксов на землю Британии. Второе — Мордред, племянник Артура, не ко времени решивший тягаться с дядей за престол. Третье… теперь. После каждой строфы бард переспрашивает, кто виноватее? Кто ударил в спину сиде больней и тяжелей? Поджигатели начали, Кейндрих–ревнивица — добавила, королевские склоки продолжили, Сенат дополнил, семья завершила.

Нехорошая песня. Пришлось шагнуть в сторону певца, народ размыкается. Тем, кто еще не знает Эмилия из Тапса — цвет военного плаща говорит достаточно. Не пестрая расцветка клана, не багрец королевской службы… В Камбрии у белизны одежд немало значений. Белый — цвет священства и друидов, цвет фэйри и ангелов, цвет смерти и жизни вечной. Теперь еще — и цвет службы Республике.

Знак высшего чиновника здесь, в Кер–Мирддине, еще не узнают — но золотой циркуль, вышитый на квадратной вставке, выглядит достаточно внушительно и значимо. Настолько, что певец умолкает, хотя наглость местным фиглярам выдают в утробе матерей. В Камбрии даже у бродячего певца есть надежда встать на дорогу почестей, ведущую к сытному и почетному месту при королевском дворе. Был бы дар затрагивать души ритмом слов, звоном струн, течением голоса — неважно!

111